и уже раз попавшийся на эту уловку Мазин тихо хрюкнул, когда тот выбрал самое дорогое блюдо в меню — фирменный шашлык «свинаси», но промолчал. Неторопливо и с удовольствием, под дефицитные Хванчкару и Киндзмараули они уничтожили бесконечное количество разнообразных закусок и салатов и наконец дождались момента, когда в зале выключился свет, молодой барабанщик забил в тамтам, и звонкий, высокий голос заливисто завопил: «Виноси»! Под гулкую дробь семенящим шагом два официанта вынесли металлическую подставку, на которой над ярко горящей таблеткой сухого спирта стояли составленные шалашиком шампуры с шашлыком. Мясо, впрочем, оказалось сочным и удивительно вкусным, что искупило для Макса заливистый смех соседа.

Когда оба наелись уже до полного изнеможения и едва дышали, наелись настолько, что разговорчивый официант не смог соблазнить их ни пирожными буше, ни свежей пахлавой, Макс снова вернулся к отложенной утром теме.

— Михаил Александрович, неужели вы бы не хотели, чтобы всё это — нет, конечно, не этот ресторан, а вообще вся эта жизнь длилась не те несчастные отведённые вам шестьдесят, ну семьдесят лет, а столько, сколько вы пожелаете? И не та полная ужасной старческой немощи и боли жизнь, которая ждёт вас впереди, а полноценная, полнокровная жизнь в здоровом и крепком теле.

Мазин нервно крутил в руках коробок со спичками.

— Макс, а почему вы всё время говорите обо мне? А у вас есть другой вариант старости?

— А я, Михаил Александрович, собираюсь торговаться с этим Енохом и поставить ему условие, что мы будем использовать камеру совместно. Я тоже хочу быть бессмертным! Я тоже хочу, пусть не сейчас, но сменить своё постаревшее тело на другое — более молодое и здоровое. Почему нет, Михаил Александрович? Знаете, есть фраза, что такая возможность выпадает раз в жизни… Так вот, это не тот случай! Такая возможность выпадает раз на многие миллиарды жизней! Разве можно ей не воспользоваться? Вы со мной, Михаил Александрович?!

— Не знаю, Макс, — после долго молчания и перекатывания хлебных крошек по скатерти ответил тот. — Это всё так необычно. Я пока ничего не надумал. Дайте мне время. Хотя бы до утра.

Мазин вернулся домой сытый, сильно озадаченный… и снова пьяный. В эту ночь ему не спалось. Проворочавшись в постели около часа, он встал, заварил чай, закурил и стал расхаживать по комнате, рассуждая вслух и жестикулируя. Заспанная мышка, разбуженная этим неожиданным шумом, выползла из домика и, пристроившись поближе к решётке клетки, стала внимательно слушать, сочувствующе покачивая маленькой головкой. Михаила Александровича мучили сомнения. С одной стороны, открывшаяся внезапно перспектива вечной жизни была так поразительна, что у него захватывало дух. Бессмертие! Ну, пусть не вечно, пусть двести, триста лет! Столько всего можно будет… И вот на этом месте он спотыкался. Никакого чёткого представления о том, чем он её заполнит, чем будет заниматься в этой новой, вечной жизни, на ум ему не приходило. Портила радужную картину и другая сторона предлагаемого бессмертия — необходимость для этого отобрать чьё-то тело и, хоть он старательно и обходил это слово, фактически убить кого-то. Ведь переселить чьё-то сознание в своё старое и изношенное тело — даже оставив его в живых — это то же самое убийство или даже хуже: скорее всего, это обречь человека провести остаток жизни в сумасшедшем доме. Ему совершенно не нравилась эта мысль, и он отгонял её, ища всё новые оправдания и перебирая варианты, как можно было бы погуманнее обойтись со старым телом. Так ничего не придумав и не решив, он снова лёг в постель и на этот раз наконец уснул. Всю ночь его мучили кошмары, встал он снова не выспавшись и с головной болью.

N/N

Пришло время, читатель, оторваться совсем ненадолго от нашего повествования, которое, вместо того чтобы течь себе плавно ручьём, принялось извиваться, подсовывать под скользкие подошвы наших сандалий подводные ямы и острые камни, а то и вовсе прятаться в подземные русла. Да что ж поделаешь, если так оно и случилось, если так выстроились и переплелись эти странные события. Но перед тем как двигаться дальше, перепрыгивая с камня на камень, стараясь не поскользнуться и не упасть в этот быстро несущийся поток, передохнём минутку на берегу.

Авторское отступление — первое и единственное.

Знаю — упрекнут меня некоторые за то, что уж слишком часто и много мои герои едят и выпивают; что напрасно уделяю я этому процессу и его деталям так много внимания; что наводит это читателя на мысль о моём голодном, ущербном детстве и явной приверженности к алкоголю и что на самом деле всё не так было в те «замечательные и милые застойные времена», о которых так любят сейчас поностальгировать некоторые или не жившие в них, или в силу свойств памяти, со временем отсеивающей всё неприятное, делающие вид, что ничего этого не было.

Было! Хватит врать! Было, и чёрт вас всех, лгунов беспамятных, нацепивших розовые очки, подери! Хотя почему беспамятных? Может, для вас этого действительно не существовало. Вполне возможно, что с балкона отдельной квартиры в сталинской высотке и вправду было не различить того, что творилось внизу. Возможно… Но тогда и помолчите! Отойдите в сторону и дайте тем остальным, миллионам живших и выживших в этой отстойной яме, высказаться. Вы вспоминаете те времена «с умилением»? Ну и ностальгируйте себе, и чума на вас! А остальным, помнящим унижение бесконечных очередей, в которых растрачивалась жизнь; выживавшим на нищенские зарплаты; копившим весь год, чтобы отвезти ребёнка в крохотную конуру на море и накормить его недоступными фруктами; читавшим по ночам в блёклых третьих машинописных копиях то, что вы могли читать в оригинале, но не читали! — вот им, им будет понятно, о чём это. Для них и написано.

И не было у меня голодного детства, не было. Справлялись мои вкалывающие с утра до ночи родители с этим, да и снабжение в Ленинграде было не провинциальным (хоть и не московским). А вот очередей за хлебом, семей, живущих на макаронах и картошке, нищеты сторублёвой на четверых — насмотрелся я достаточно. И это в полустоличном Ленинграде! Да и того, что творилось в провинции, навидался сполна. И не надо мне пересказывать чужие байки про то, что «всё было»… В блокадном Ленинграде, оказывается, тоже всё было! Только не для всех! Одни пировали в Смольном — другие вырезали ягодицы у покойников. Всё было. И задача проста — не дать забыть. Чтобы не рассказывали небылиц, чтобы не развращали молодёжь мерзкими сказками о «великой империи», в которой всё было так замечательно! Чтобы знали, что помним, и знали, что не хотим повторения этого ни под каким очередным одурманивающим лозунгом.

Ну а что до любви ко всякого рода спиртному, культу застолья, достигшему в те времена апогея, то тут и без меня написано немало. Не будем же мы пытаться соревноваться с великим Венечкой и другими корифеями того времени, знающими толк как в писательстве, так и в выпивке. Невозможно тут мериться, хотя бы потому, что, несмотря на общую тягу, вытекающую из самой сути тогдашнего общественного устройства, рецепты коктейлей у всех были различны.

А вот что объединяло всех, так это единый режим жизни. Вся необъятная страна, раскинувшаяся от дальневосточного питьевого спирта до западноукраинской горилки с перчиком, от плодово-ягодного шмурдяка до Крымского розового, жила по единым часам. И находились они, конечно, в Москве — где ж ещё — на унылой серой стене кукольного театра Образцова. Ведь ненавистный дребезжащий будильник способен поднять ваше тело с постели в шесть утра и погнать его сквозь утреннюю пургу, запихнуть в вонючий автобус и даже поставить к гремящему станку… но вот пробудить, вернуть к жизни он не в состоянии. Реальный день, подлинное просыпание организма раньше одиннадцати наступить не могло — не продавали раньше и следили за этим строго. А поскольку оставлять на утро (создавать «опохмелочный фонд») народ так и не научился до сих пор, то вся огромная держава, сдерживая подступающую тошноту, следила, словно в новогоднюю ночь, за медленным приближением минутной стрелки к заветному рубежу. Конечно, в каждом часовом поясе из-за смещения времени были свои ориентиры, но в главном регионе Империи, живущем